Пути и приключения криминалистики

Когда писарь первого бюро полицейской префектуры Парижа Альфонс Бертильон в 1879 году дал толчок развитию современ­ной криминалистики, ему было всего два­дцать шесть лет, а французской крими­нальной полиции Сюрте — семьдесят. Ее история уходила корнями во времена На­полеона. Если до этого и существовала ка­кая-либо полицейская служба во Франции, то она занималась больше всего выслежи­ванием и арестом политических противни­ков французских королей, а отнюдь не пре­сечением уголовных преступлений. Впро­чем, даже во второй половине на­полеоновской эры шеф «Первого отделения» парижской полицей­ской префектуры, созданного для борьбы с преступностью, Генри Гиске имел в своем подчинении всего лишь двадцать восемь ми­ровых судей и насколько инспек­торов, хотя улицы столицы кише­ли разбойниками и ворами. И лишь в 1810 году, когда волна преступлений готова была зато­пить Париж, пробил час рожде­ния Сюрте. Одновременно решилась и судьба ее основателя Евгения Франсуаза Видока.

До тридцатипятилетнего возраста Видок вел беспорядочную жизнь, полную приключений. Сын пекаря из Арраса, он был арти­стом, солдатом, матросом, кукольником, арестантом (его посадили за избиение офицера). Бежал из тюрьмы: один раз вышел в укра­денной им форме жандарма, другой раз бросился с головокружи­тельной высоты тюремной башни в бурлящие волны реки. Его ло­вили, пока наконец не приговорили к каторжным работам и зако­вали в цепи. Свой третий, на сей раз удачный, побег он совершил в   1799  году.  Десять  лет  он  жил  в  Париже,  занимаясь, торговлей одежды. Но все эти годы бывшие соседи по тюрьмам шантажировали его, угрожая выдачей, пока он не возненавидел их и сделал реши­тельный шаг в своей жизни. Видок отправился в полицейскую пре­фектуру Парижа и предложил ей свои услуги, сославшись на хорошее знание преступного мира. За это ему должны были простить уголовное прошлое.

Необычное предложение было принято. Больше того, именно ему поручили борьбу с преступностью в Париже. Для конспирации его арестовали, а последующее освобождение имитировали как но­вый успешный побег. Свою резиденцию он расположил вблизи по­лицейской префектуры, в мрачном здании на улице Святой Анны. Сотрудников Видок подбирал по принципу: «Только преступник сможет побороть преступление». Сперва на него работали всего четыре, затем двенадцать, а позднее двадцать бывших арестантов, получив­ших хорошую выучку. Платили им из особого тайного фонда. За год с двенадцатью сотрудниками он арестовал восемьсот двенадцать убийц, воров, взломщиков, грабителей и мошенников, ликвидировал притоны, в которые до него не рисковал сунуться ни один мировой судья, ни один инспектор. Ему помогали знание преступного мира, хорошая зрительная память, сделанные им зарисовки внешности преступников.

Вскоре его организация получила название Сюрте («Безопас­ность») и превратилась в зародыш французской криминальной по­лиции. Она пережила пять политических переворотов: от Наполео­на — к Бурбонам, от Бурбонов — к июльской монархии Луи Филиппа Орлеанского, от нее — к империи Наполеона III и от Наполео­на III — к «Третьей республике». Ее служащие с уголовным прошлым постепенно уступили место почтенным буржуа, но преемники Видока по существу никогда не изменяли его принципам и продолжали привлекать к работе в качестве филеров и сотрудников бывших преступников. Сюрте также никогда не отказывалась от подсад­ки провокаторов (носивших название «мутонов») в камеры для получения информации от заключенных. А сами инспекторы систе-матически посещали тюрьмы и приказывали водить вокруг себя арестантов, чтобы, как и Видок, развить у себя «фотографическую память» и знать преступников в лицо. Этот «парад» долго еще оста­вался самым распространенным методом опознания. В архивах Сюрте хранились специальные карточки, заведенные на каждого преступника, где значились его имя, количество судимостей, описывалась внешность. Таких карточек было около пяти миллионов. И чи­сло их все  увеличивалось.

Когда в одной брюссельской тюрьме стали фотографировать за­ключенных, то этот новый метод регистрации и идентификации пре­ступников подхватили также в Париже. В префектуре накопилось 80 000 фотографий. Но как ни удивлялись иностранцы быстрому разоблачению преступников, бежавших с их родины в Париж, как ни содействовало это удивление легендарной славе парижской поли­ции, все же она переживала в 1879 году глубокий кризис, который и  породил Альфонса Бертильона.

Это был молодой человек с бледным, худым, печально-холодным лицом, замедленными движениями и невыразительным голосом.

Из-за замкнутости он производил отталкивающее впечатление, К тому же оно сочеталось с недоверчивостью, сарказмом, злобно­стью, назойливой педантичностью, полным отсутствием музыкально­го слуха и чувства прекрасного. Все это вместе составляло, как вы­разился один из его немногочисленных друзей, «неописуемо пло­хой характер». Когда весной 1879 года какому-то посетителю пре­фектуры сказали, что Бертильон — сын уважаемого врача, стати­стика и вице-президента антропологического общества Парижа доктора Луи Адольфа Бертильона, а также внук естествоиспытателя и математика Ахилла Гайара, тот разразился неудержимым смехом.

И в самом деле трудно постичь, как могло случиться, что сын и внук таких незаурядных людей трижды исключался из лучших школ Франции за неуспеваемость и странное поведение, увольнялся из банка всего через несколько недель после поступления туда уче­ником, безуспешно подвизался в качестве домашнего учителя в Англин и наконец только благодаря связям отца получил место писаря в картотеке  полицейской префектуры.

Холодной весной 1879 года он сидел в своем углу и замерзшими пальцами вносил в карточки описания личности преступника, кото­рые из-за укоренившейся рутины в работе инспекторов становились беспримерно однообразными. В них то и дело повторялось: «высо­кого», «низкого», «среднего» роста, «лицо обычное», «никаких осо­бых примет». Все эти описания подходили к тысячам людей. К ним были приклеены фотографии, выполненные «фотографами-худож­никами», в связи с чем фотографии оказывались скорее «художе­ственными», нежели ясными, и часто искаженными, ибо арестован­ные противились фотографированию.

Преступность все еще оставалась неисследованной областью, тем более что в быстро изменяющемся мире изменялись и сами пре­ступники: сказывался рост общего уровня развития и образования. Теперь уже не помогали ни «мутоны», ни хитрые ходы инспекторов, ни даже премии, установленные за идентификацию преступников. Очень часто жадные до денег инспектора и арестанты заключали между собой сделки: арестант выдавал себя за разыскиваемого пре­ступника и получал свою долю премии от инспектора. Все это вело к сознательным ошибкам и тяжелым последствиям. Картотека, слу­жившая раньше Видоку лишь опорой памяти, превратилась в глав­ное средство идентификации, хотя выросла по размерам и потеряла из-за этого практический смысл.

Классификация по именам стала бессмысленной, так как воры, взломщики, фальсификаторы, мошенники и убийцы меняли свои име­на. Классификация по возрасту, способу или методам совершения преступления не оправдывала себя, ибо нельзя было создать удоб­ные для пользования разделы. Фотографии тоже мало чем помо­гали, так как большое количество их затрудняло сличение только что поступивших арестованных с фотографиями ранее судимых. В от­дельных важных случаях инспектора и писари целыми днями рылись в этих фотографиях, чтобы разыскать одного-единственного пре­ступника, имевшего ранее судимость.

Таким образом, весь проходивший через Бертильона материал служил наглядным примером кризиса, в котором находилась Сюрте.

Бертильон вырос в доме, где царила жажда познания законо­мерностей природы. Уже с детства ему было знакомо имя Чарльза Дарвина, революционная книга которого «О происхождении видов» опровергла догму библейской сказки о сотворении мира. Бертильон слышал также о Луи Пастере, открывшем мир бактерий, о Дальтоне, Гей-Люссаке, Берцелиусе. Он многое знал об анатомах, физиологах  и биологах, которые исследовали самые сокровенные жизненные процессы человека и животного. Часто Бертильон сидел у ног деда, когда тот исследовал растения, подразделяя их на виды и семейства и систематизируя по алфавиту. Он видел, как дед и отец произво­дили измерения большого количества черепов людей разных рас, чтобы установить, имеется ли связь между формой головы и духов­ным развитием человека. Много раз он слышал имя Квэтлэ — чело­века, стремившегося доказать, что строение человеческого тела под­чинено определенным законам. Еще ребенком он стоял вместе с отцом и дедом перед «кривыми Квэтлэ», подтверждавшими наличие определенной закономерности в размерах человеческого тела. Отец и дед проверяли утверждение Квэтлэ, что нет на земле двух человек, у которых совпадали бы размеры отдельных частей тела и что шанс встретить двух совершенно одинаковых по росту людей расцени­вается как один к четырем. Воспоминания детства об измерениях, проводившихся отцом и другими антропологами, никогда не остав­ляли Бертильона.

И вот в июле 1879 года, изнемогая от парижской жары, он за­полнял трехтысячную или четырехтысячную карточку, когда его вдруг осенила блестящая идея. Она родилась, как он позднее при­знавался, из сознания абсолютной бессмысленности его работы и одновременно из воспоминаний детства. Почему, спрашивал он себя, тратятся время, деньги и усилия людей на установление тождества уголовников? Почему цепляются за старые, грубые, несовершенные методы, когда естествознание установило, что можно безошибочно отличить одного человека от другого по размерам тела?..

Бертильон не знал, что еще за девятнадцать лет до него дирек­тор одной тюрьмы Стивене, ссылаясь на учение Квэтлэ, безуспешно предлагал измерять части тела всех взрослых преступников. При этом Стивене имел в виду следующие измерения: объем головы, длина ушей, длина стопы, рост и объем груди. Он был уверен, что полученные данные положат конец всяким ухищрениям с переоде­ванием, маскировкой, сменой имени и т. д.

Бертильон вызвал удивление и насмешки других писарей, когда в конце июля стал сравнивать фотографии арестантов. Он сравнивал форму ушей или носов. Громкий смех вызвала его просьба разре­шить ему обмерять регистрируемых заключенных. Ко всеобщей по­техе, ему это разрешили. С мрачным ожесточением он в течение нескольких недель обмерил довольно большое количество аре­стованных: их рост, длину и объем головы, длину рук, пальцев, стоп. При этом он убедился, что размеры отдельных частей тела разных людей могут совпасть, но никогда не совпадут одновременно раз­меры   четырех-пяти   частей   тела.

В середине августа Бертильон написал доклад, в котором дока­зывал возможность безошибочной идентификации преступников. До­клад адресовался Луи Андриё, занимавшему тогда пост префекта полиции Парижа. Никакого ответа автор доклада не получил.

Когда первого октября Бертильона перевели из помощников пи­саря в писари, он передал префекту второй доклад. В нем утверж­далось: если вероятность совпадения роста людей представляет со­бой соотношение 4:1, то рост плюс еще одно измерение, напри­мер длина тела до пояса, уменьшает вероятность совпадения до 16:1. Если же сделать одиннадцать измерений и зафиксировать их в карточке уголовника, то возможность найти еще одного преступ­ника с такими же данными составит 4 191 304 : 1, а при четырнадца­ти измерениях — 286 435 456:1. Выбор частей тела, которые можно подвергнуть измерению, очень велик: кроме роста человека можно измерить длину и ширину его головы, длину различных пальцев, длину предплечья, стоп. Все имеющиеся способы идентификации, доказывал он, поверхностны, ненадежны, порождают ошибки. Его же Тлетод дает абсолютную уверенность в успехе и исключает ошиб­ки. Более того, он, Бертильон, разработал такую систему регистрации карточек с данными измерений преступников, которая позволяет за несколько минут установить, имеются ли данные об арестованном в картотеке.

Бертильон сослался на своего отца, который при систематизации антропологических измерений всегда различал три группы: большие, средние и мелкие. Очень просто, объяснял он дальше, разделить, например, 90 000 различных карточек так, что любую из них будет легко найти. Если на первом месте в ней обозначена длина головы и эти данные подразделены на большие, средние и мелкие, то каж­дая группа составит 30 000 карточек. Если на втором месте обозна­чена ширина головы, то, придерживаясь того же метода, получится уже девять групп по 10 000 карточек. При учете одиннадцати данных в картотечном ящичке окажется от трех до двадцати карточек.

Бертильон ждал ответа почти две недели. Затем наступил долго­жданный день, когда префект вызвал его к себе. Бледный и взвол­нованный, горящий нетерпением, переступил Бертильон порог каби­нета Луи Андриё и вынужден был пережить невиданное разочаро­вание. Андриё был политиком из числа республиканцев, которого судьба случайно сделала префектом. Он никогда не интересовался ни статистикой, ни математикой и очень слабо разбирался в работе полиции. Так как сам он ничего не понял в докладе Бертильона, то Передал его Густаву Масе — шефу Сюрте. Тот был опытным работ­ником с хорошими дедуктивными способностями, но питал отвра­щение ко всякого рода теоретикам и теориям. Он верил исключи­тельно в интуицию и «фотографическую память» и поэтому, есте­ственно, отклонил предложения Бертильона. В своем докладе на имя Андриё Масе писал, что полиция, мол, не место для экспери­ментов теоретиков. Андриё в такой позиции Масе нашел оправдание Своему собственному непониманию доклада Бертильона.

 Префект встретил Бертильона историческими словами: «Бертильон? Я полагаю, вы — писарь двадцатого сорта и лишь восемь меся­цев работаете у нас, не так ли? И вы уже хотите делать открытия? Ваш доклад — это же анекдот…».

Бертильон нерешительно ответил: «Господин префект, если вы разрешите…».

Андриё разрешил. Но Бертильон не умел вразумительно выра­жать свои мысли, особенно если волновался. Префект грубо прервал его и предупредил, чтобы тот больше не надоедал своими идеями, иначе его моментально уволят. Такое же предупреждение Андриё счел нужным сделать и отцу Бертильона.

Доктор Луи Адольф Бертильон пережил столько разочарований и горьких минут из-за сына, что вызвал его немедленно к себе и потребовал объяснений. С раздражением взял он в руки доклад сына. Но когда прочел, тут же успокоился. «Прости меня, я уже не надеялся, что ты сможешь найти себя. Но этот доклад —твой соб­ственный путь. В нем примененная на практике наука. Это револю­ция в полицейском деле. Я сам все объясню Андриё… Он должен понять… Должен…».

Уже на следующий день Луи Адольф Бертильон посетил пре­фекта и попытался его переубедить. Напрасно. Тогда он убедил в ценности предложений своего сына депутата Густава Уббара, гене­рального секретаря казначейства. Уббар тщетно попытался воздей­ствовать на Андриё. Того больше волновал собственный престиж, нежели суть дела. Но ведь Андриё не вечно же будет префектом… Опыт подсказывал, что ждать долго не придется.

Наставало утро криминалистики…

Бертильон даже не мог предположить, что в это же время где-то на краю земли еще два человека пытались разрешить ту же про­блему, которую так неожиданно решил он сам.

Пятого августа 1877 года в Хугли (Индия) на кушетке своего слу­жебного кабинета лежал служащий британской администрации Виль­ям Хершель и диктовал письмо. Хершель был еще относительно мо­лод,— сорок четыре года,— но дизентерия и лихорадка измотали его. Он выглядел бледным и утомленным.

Свое письмо, адресованное генеральному инспектору тюрем Бенгалии, он диктовал тихим и слабым голосом: «С этим письмом я по­сылаю Вам свое описание нового метода идентификации личности. Она  заключается  в  отпечатках  указательного  и  среднего  пальцев правой руки с использованием обычной штемпельной краски. Я про­верял этот способ в течение нескольких месяцев на заключенных, а также при выплате пенсий и практически не столкнулся ни с каки­ми трудностями. У всех лиц, получающих в Хугли официальный до­кумент, берут отпечатки пальцев. Еще никто не противился этому. Я думаю, что можно положить конец всякому жульничеству при идентификации, если ввести этот способ повсюду. За последние двадцать лет я изготовил тысячи карточек с отпечатками паль­цев и теперь почти всегда могу на их основе идентифицировать личность…».

И действительно, двадцать лет, а точнее девятнадцать, прошло с тех пор, как совсем еще молодым секретарем прибыл Хершель в высокогорный район Хугли и столкнулся здесь со странными отпе­чатками рук и пальцев, которые оставались на древесине, стекле и бумаге. Они представляли собой картину из своеобразных линий, изгибов, петель и завихрений. Хершель впоследствии и сам не мог сказать, почему и при каких обстоятельствах он обратил на это вни­мание. Может, он видел, как китайские торговцы, приезжавшие то­гда в Бенгалию, при заключении сделок ставили на документах от­печаток большого пальца. А может быть, до него дошли сведения о китайском обычае, по которому разводы удостоверялись отпечат­ком руки мужа, у подкидышей в сиротских домах брали отпечатки пальцев? Во всяком случае еще в 1858 году Хершель потребовал от индийца Редьяра Конаи, поставлявшего ему материал для строи­тельства дороги, удостоверить контракт отпечатком своих пальцев. Ему  хотелось  этой  процедурой  дать   почувствовать  индийцу  ответственность за взятое на себя обязательство. Дело в том, что индиец, как и многие его земляки,  часто забывал сроки поставок.

В то время, как Хершель диктовал письмо, рядом с ним лежала пожелтевшая записная книжка, на обложке которой стояла надпись: «Знаки руки». Эта книжка была заполнена отпечатками его собствен­ных пальцев и пальцев многих индийцев, которые он систематически снимал в течение девятнадцати лет через определенные промежутки времени. С удивлением Хершель заметил, что отпечатки пальцев одного человека никогда не оказывались идентичными отпечаткам пальцев другого. Он научился различать их по рисунку и узнавал многих людей по «картинке их пальцевых отпечатков». В одном учебнике анатомии он вычитал, что они называются «папиллярными линиями», и перенял это название.

Пятнадцать лет Хершель выплачивал большому, с каждым годом увеличивающемуся количеству индийских солдат жалование, и это оказалось сложной проблемой, ему казалось, что все они на одно лицо, все похожи друг на друга, да и имена их часто повторялись. Бывали среди них и жулики, которые, получив деньги, снова прихо­дили за ними, утверждая, что еще ничего не получали. А то посылали своих друзей или родственников, и тем удавалось снова полу­чить жалование. Тогда Хершель, не умевший узнавать их, стал брать отпечатки двух пальцев как на список с именами, так и на квитан­цию. Таким образом он получил возможность отличать истинных служащих  от  мнимых. Жульничеству был  положен  конец.

В последующие годы он пришел к выводу, что рисунок линий на пальцах не меняется ни через пять, ни через десять, ни через пятнадцать, ни через девятнадцать лет. Доказательством этому стала его записная книжка. Человек мог постареть, его лицо, фигура мог­ли с годами измениться, но рисунок кончиков пальцев оставался неизменным. Хершель велел в тюрьме своего района прилагать к списку заключенных отпечатки их пальцев. Как бы невероятно это ни звучало, но был введен порядок, благодаря которому власти лег­ко устанавливали, появлялись ли вместо осужденных подставные лица, доводилось ли новому осужденному уже стоять ранее перед судом.

Хершель стал осознавать будущее своего открытия. Мысленно он был уже в Англии, в Лондоне. Он закончил свое письмо сле­дующим образом: «Я думаю, нет надобности объяснять, как необ­ходима идентификация в тюрьмах. Отпечатки пальцев в любое вре­мя помогут установить, идентичен ли заключенный ранее осужден­ному судом. Нужно только взять отпечаток пальца и сравнить. Будь­те так добры разрешить мне испробовать мой способ…». К письму он приложил собранные им за девятнадцать лет отти­ски пальцев и заключил: «Очень прошу сберечь образцы отпе­чатков».

Через десять дней он получил ответ генерального инспектора тюрем. Письмо было любезным, но свидетельствовало лишь о том, что генеральный инспектор, зная о плохом состоянии здоровья Хершеля, принял его предложения за плод больной фантазии. От­вет поверг Хершеля в уныние и на несколько лет полностью парали­зовал его волю. Он не предпринимал больше никаких шагов в за­щиту своего открытия и жил только одной мечтой: вернуться на родину, в Англию, чтобы восстановить свое здоровье. В конце 1879 года Хершель отправился в путь.

Здесь мне придется говорить о необъяснимой внутренней логике истории или о поразительном совпадении.

В те годы, когда Вильям Хершель в Хугли писал свое важное, но не принесшее пользы письмо генеральному инспектору тюрем Бенгалии, в Токио, в больнице Дзукийи работал шотландский врач Генри Фулд. Он преподавал японским студентам физиологию. Фулд был полной противоположностью Хершелю: боевой и полный идей, но в то же время холеричный, раздражительный, эгоцентричный, упрямый до ограниченности. Никогда он не слышал ничего ни о Хершеле, ни о его экспериментах в Индии. Но когда в начале 1880 года Фулд посылал письмо в британский журнал «Природа» в Лондон, то в нем содержалось такое предложение: «Я рассмат­ривал в 1879 году найденные в Японии черепки глиняных сосудов и обратил внимание на некоторые отпечатки пальцев, которые воз­никли, видимо, когда глина была еще мягкой. Сравнение их со вновь сделанными побудило меня заняться этой проблемой. Рисунок ли­ний кожи не изменяется в течение всей жизни и может лучше фо­тографии служить средством идентификации».

Не известно, так ли Фулд познакомился с отпечатками пальцев, как он описал в своем письме, или иначе, но факт остается фактом: с 1879 по 1880 год он собрал большую коллекцию отпечатков паль­цев и изучал различие папиллярных линий. Поначалу его интересо­вали только этнологические проблемы — имеются ли у разных наро­дов различия в отпечатках папиллярных линий? Затем он занялся их наследственными особенностями. Но один случай натолкнул Фулда на мысль, которая с тех пор не покидала его. Вблизи его дома че­рез побеленный забор перелез вор. Фулду, интерес которого к отпечаткам пальцев был известен, сказали, что на заборе остался след человеческих пальцев, измазанных .сажей. Пока Фулд изучал отпе­чаток, стало известно, что вор арестован. Врач попросил у япон­ской полиции разрешения сделать отпечатки пальцев арестованного. Когда Фулд сравнил их с отпечатками пальцев на заборе, то они оказались различными. Так как отпечаток на заборе мог принадле­жать только вору (убегая, тот споткнулся об остывшую жаровню), то Фулд сделал вывод, что задержан другой человек. И он был прав. Через несколько дней нашли настоящего вора. Фулд и на этот раз взял отпечатки пальцев. Они точно соответствовали отпе­чатку на заборе.

Богатая фантазия Фулда натолкнула его на мысль искать на ме­сте каждого преступления отпечатки пальцев преступника. Идея по­лучила свое воплощение, когда произошла вторая кража. На этот раз Фулда позвали на помощь. Он обнаружил на бокале отпечаток целой руки. Фулд сделал при этом вывод, что отпечаток можно оставить также и неокрашенной рукой, ибо потовые железы на кон­чиках пальцев имеют жировые выделения, которые делают отпеча­ток таким же четким, как сажа или краска. Но все же сначала не это было самым решающим. Решающую роль сыграла невероятная слу­чайность. Во время своих ранних исследований отпечатков пальцев Фулд собирал их также у слуг в разных домах. Теперь он сравнил отпечатки пальцев на бокале с имеющимися в его коллекции. Один из них, принадлежащий слуге, совпал с отпечатком на бокале. При­званный к ответу слуга признался.

Теперь Фулд не сомневался, что открыл метод разоблачения преступников,   который   усовершенствует   работу   полиции   во   всем мире. Он и в самом деле обнаружил возможности использования отпечатков, о которых Хершель даже не помышлял. Весь свой опыт и все свои выводы Фулд изложил в письме, направленном в англий­ский журнал «Природа». Он писал: «Если на месте преступления имеются отпечатки пальцев, то это может привести к установлению преступника. Я уже проверил это в двух случаях. В практике судеб­ной медицины отпечатки пальцев найдут и другое применение. Если, например, от навеки замолчавшего трупа будут найдены только ки­сти рук. Если известны отпечатки пальцев данного лица, то они обладают большей доказательной силой, чем какая-нибудь родинка из грошового детектива… Можно снимать и хранить отпечатки паль­цев всех судимых преступников. Если тот же преступник будет позд­нее арестован за новое преступление и назовет себя другим име­нем, то, сравнив отпечатки пальцев, можно будет установить его истинное имя… Рисунок папиллярных линий не изменяется в течение всей жизни и может поэтому лучше, чем фотография, служить иден­тификации».

Журнал «Природа» опубликовал письмо Фулда 28 октября 1880 года.

Спустя несколько дней Вильям Хершель (уже вернувшийся в Англию и постепенно выздоравливающий) читал доклад Фулда. Хершель тут же послал письмо в «Природу». Он сообщал, что еще за двадцать лет до Фулда собирал отпечатки пальцев и использовал их в различных случаях для идентификации. Лишь позиция его на­чальства и болезнь помешали ему сообщить об этом. Хершель не касался оригинальной идеи Фулда о роли отпечатков пальцев на ме­сте  преступления.

Для воинствующей натуры Фулда письмо Хершеля было вызовом человека, который хотел умалить его приоритет. Разве он виноват, что Хершель не обратился к общественности и махнул на все рукой? Только он, Фулд, обратил внимание всего мира на отпечатки паль­цев. Он один без колебаний начал борьбу, о которой Хершель и не помышлял.

Фулд решил вернуться в Англию. Но прежде он отправил бес­численное множество писем, чтобы познакомить со своими идеями знаменитых людей того времени и гарантировать себе приоритет. Он писал таким ученым, как Чарльз Дарвин. Он писал британскому министру внутренних дел, президенту лондонской полиции Эдмунду Гендерсону. Никто из видных лиц лондонской полиции не ответил ему. Лишь через одного знакомого в Лондоне он узнал, что в Скот­ланд-Ярде его считают жуликом. Тогда Фулд написал во Францию. Он писал префекту парижской полиции Луи Андриё. Фулд не знал, что Андриё меньше всего можно было вдохновить такими идеями. Еще меньше он мог предвидеть, что Андриё стоял на пороге от­ставки и что новый политикан Жан Камекасе уже был готов вступить на пост префекта Парижа, и при этом откроются двери для другой идеи идентификации, для другого человека, о существовании кото­рого он и не подозревал,— для Альфонса Бертильона.

Если позднее когда-нибудь утверждали, что Жан Камекасе был дальновидным человеком, сразу уловившим идею Альфонса Бер­тильона, то это одна из легенд, которыми вымощен путь истории. Камекасе был таким же политиканом, как и Андриё. Как префект, он получил некоторую известность тем, что основал первые поли­цейские школы. Идеи же Бертильона он понимал ничуть нз лучше, чем его предшественник. До 1881 года, то есть до своего вступле­ния на пост префекта, он никогда не слышал об этом писаре Пер­вого бюро.

Тяжело болевший к этому времени доктор Луи Адольф Бертильон между тем боролся за осуществление идей своего сына. Он писал письма, слал телеграммы, действовал на префектуру через друзей. Но лишь в ноябре 1882 года одному из них, парижскому адвокату Эдгару Деманжу удалось убедить Камекасе не упустить случая прослыть новатором в подавлении преступности и испытать Бертильона. Тот вызвал писаря к себе. Изобретатель уже был под­готовлен отцом, и все же Бертильон испытывал неловкость, которая омрачила первую встречу с новым префектом. Может быть, и на этот раз ничего бы не вышло, но Камекасе дал слово Деманжу, что поможет сыну Луи Адольфа Бертильона. Поэтому Камекасе заявил: «Хорошо, вы получите возможность проверить свои идеи. Со сле­дующей недели мы для пробы введем ваш метод идентификации. Вы получите двух помощников. Я дам вам срок три месяца. Если за это время вы лишь с помощью своего метода распознаете пре­ступника,  имевшего судимость,  то…».

Конечно, это был шанс, но шанс весьма шаткий. Ведь едва ли за три месяца могло случиться, чтобы один преступник был задер­жан, осужден, отбыл наказание, выпущен и снова арестован. Бер­тильон, конечно, отлично понимал, что только чрезвычайно счастли­вая случайность могла помочь ему выполнить условие Камекасе. Но он безропотно согласился на предложенные условия. Наверно, он правильно сделал, потому что Густав Масе пришел в ярость, услы­шав, что должен дать Бертильону двух писарей. Система Бертильона может оказаться действенной, заявил он, если измерения будут производиться самым надежным образом и самыми надежными людьми. Но нельзя же забывать о рутине, а также о невниматель­ности большинства служащих. В этом сказывалось глубокое недове­рие практика к теоретику и ко всему, что называлось наукой. Но в его протесте была крупица истины, которая позднее дала о себе знать.

В зале, в котором Бертильон до сих пор работал, стали офици­ально проводить измерения и регистрацию. Но в каких условиях! Его коллеги наблюдали за ним по-прежнему с усмешкой. Обоим писарям нельзя было доверять, потому что те никак не могли по­стичь смысла всего происходящего. Они пытались уклониться от мрачной и упорной педантичности, с которой Бертильон контроли­ровал их. Конечно, они знали о враждебном отношении Масе ко все­му происходящему, но слушались Бертильона, потому что боялись холодной ярости, с которой он набрасывался на них, как только за­мечал  невнимательность.

Бертильон работал с каким-то остервенением. Он измерял, про­верял, записывал. Каждый вечер спешил с результатами в маленькую квартирку, где с зимы 1881 года стал частым гостем. Квартирка принадлежала молодой австрийке Амелии Нотар, незаметной близору­кой девушке, еле-еле зарабатывавшей себе на жизнь учительской работой. Из-за близорукости она и познакомилась с Бертильоном, попросив его однажды помочь ей перейти дорогу. А стеснительный, необщительный Бертильон быстро нашел контакт с такой же стес­нительной и необщительной девушкой, преданно слушавшей изло­жение его идей.

Он не на столько доверял писарям, чтобы допустить их к со­ставлению регистрационных карточек. Это делала Амелия Нотар. Она писала своим ровным почерком с утра до ночи. В начале января 1883 года картотека Бертильона насчитывала уже пятьсот, в середи­не января — тысячу, в начале февраля — около тысячи шестисот карточек. Система регистрации функционировала. Но что это да­вало?

С наступлением февраля пошел последний месяц испытательного срока. К пятнадцатому февраля картотека насчитывала тысячу во­семьсот карточек. Но до сих пор еще не приводили ни одного за­ключенного, которого он уже однажды обмерял бы и мог узнать по своей карточке. Бертильон стал еще более раздражительным и еще больше страдал от сильной мигрени.

Семнадцатого до конца установленного срока оставалось лишь двенадцать дней. Двадцатого,   незадолго   до   конца  рабочего дня, Бертильон сам обмерял заключенного, который назвался Дюпоном. Заключенный был последним и шестым Дюпоном за этот день. С давних пор имя Дюпон служило любимым псевдонимом для мс слишком богатых фантазией уголовников. Бертильон измерял: длина Головы 157 миллиметров, ширина головы —156, средний палец — 114, мизинец — 89 миллиметров… В предыдущие дни он себя не раз Ловил на том, что черты лица заключенного казались ему знако­мыми. Дрожащими руками он листал карточки в надежде найти на­конец то, что было крайне необходимо. Каждый раз его подводила ненадежность глаз, против которой его системе и надлежало бо­роться.

Длина головы заключенного Дюпона относилась к категории «средний», что привело Бертильона в соответствующий отдел его картотеки. Ширина головы уменьшила число ящичков, где следова­ло искать, до девяти. Длина среднего пальца — еще до трех. Длина мизинца — до одного. Здесь было 50 карточек. Через несколько ми­нут одну из них Бертильон держал в руках. Она содержала те же цифры, которые он сверял. Но фамилия человека, которому они принадлежали, была не Дюпон, а Мартин, которого арестовали пят­надцатого декабря 1882 года за кражу пустых бутылок.

Бертильон повернулся к арестованному. «Я вас уже раньше ви­дел,— заявил он, едва сдерживая себя от волнения.— Вы были аре­стованы пятнадцатого декабря за кражу пустых бутылок. Тогда вы назвали себя Мартином…».

Несколько минут царило напряженное молчание. Полицейский, сопровождавший арестованного, растерялся. Тут арестант в раздра­жении закричал: «Ну и прекрасно! Ну и прекрасно, да, это был я!..»

Другие служащие, свидетели этой сцены, уставились на Бер­тильона. Тот взял себя в руки и ответил саркастическим взглядом. Не сказав ни слова, он пошел к своему письменному столу и со­ставил доклад префекту. Затем запер картотеку и покинул бюро. На улице он сделал нечто для себя необычное — нанял извозчика и поехал к Амелии Нотар. Там нашло выход все внутреннее напряже­ние последних дней. Он сообщил девушке о своем триумфе. Затем поехал к отцу. То, что он сообщил, было последней радостью для больного. Через несколько дней отец Бертильона скончался.

Двадцать первого февраля парижские газеты опубликовали пер­вые статьи по делу Дюпона-Мартина и сообщения о новой системе идентификации Бертильона. А через сутки Камекасе вызвал Бер­тильона и продлил срок его опытов на неопределенное время. Ви­димо, Деманж был прав: префект получил шанс прослыть новато­ром. Бертильона следовало поддержать. И ему дали отдельное помещение, где можно было без помех проводить обмеры, и еще несколько писарей в помощь. В остальном же все оставалось по-прежнему.

В марте Бертильону удалось идентифицировать еще одного за­ключенного, имевшего судимость. В следующие три месяца он иден­тифицировал еще шесть, в июле, августе и сентябре — пятнадцать, а до конца года — двадцать шесть заключенных, при идентификации которых старые методы и «фотографическая память» начисто отка­зали. К этому же времени число карточек регистратуры достигло 7336. Ни  разу размеры  регистрируемых не повторились.

Но успех Бертильона все еще оставался внутренним делом пре­фектуры полиции. Правда, насмешники умолкли и встречали его с заметной предупредительностью. Но недоверие Бертильона было слишком глубоким. Он мстил теперь с еще большей холодностью и бесцеремонным сарказмом. Как и прежде, вел себя оскорбительно и резко. Зато к середине 1884 года писари были им так выдресси­рованы, что он мог доверить им обмеривание и заполнение карто­чек, получив таким образом свободное время для занятий новыми проблемами.

Снова он часами сидел за своим столом и колдовал над фото­графиями тех же заключенных, которых обмерял. Их изготовляло расположенное на чердаке ателье полицейской префектуры. Бер­тильон приобрел свое собственное фотооборудование и стал фото­графировать заключенных по-своему. Затем он разрезал фотогра­фии и наклеивал десятки ушей, носов и глаз. С усердием муравья искал способ описания различных форм носов и ушей и составлял их списки. Например, нос описывался так: спинка носа в виде бук­вы 5, сплющенная спинка носа, смятая спинка носа, кривая спинка носа, сжатая левая или правая ноздря, толстая ноздря и т. д. У каж­дого заключенного он описывал также цвет глаз, различая внеш­нюю и внутреннюю зоны роговицы, их оттенки: желто-пигментиро­ван, оранжевый, каштановый, серо-голубой… Ему хотелось допол­нить свои карточки хорошими фотографиями и описаниями, которые позволили бы каждому полицейскому в самое короткое время хо­рошо представить себе внешность преступника и арестовать его, чтобы проконтролировать затем правильность ареста обмериванием. Бертильон разрабатывал такой способ фотографирования, который запечатлел бы неизменяемые или трудно изменяемые черты чело­веческого лица. Он пришел к выводу, что это наилучшим образом достигается при фотографировании в профиль.

За 1884 год он идентифицировал 300 лиц, имевших ранее суди­мость.  Большую  часть их  никак нельзя  было  обнаружить  старыми методами идентификации. Его же система функционировала безот­казно.

Камекасе стал приводить к Бертильону политических деятелей и зарубежных гостей и знакомить их с методом его работы. В конце 1684 года у него появился англичанин Эдмунд Р. Спирмэн, который интересовался работой полиции и имел связи в британском Мини­стерстве внутренних дел. Спирмэн очень заинтересовался новым способом, и Бертильон, потеряв свою замкнутость, стал все с боль­шим энтузиазмом демонстрировать англичанину свою систему. Его посетил также директор управления французскими тюрьмами Эбер, быстро понявший возможности метода Бертильона. Спустя несколько дней он заявил французским журналистам, что намерен ввести ме­тод Альфонса Бертильона в практику французских тюрем. Это вы­звало поток вопросов о том, кто же такой этот Бертильон. На сле­дующий день имя Бертильона появилось во всех больших парижских газетах: «Молодой французский ученый совершенствует идентифи­кацию преступников!» «Французская полиция снова возглавляет про­гресс во всем мире!» «Гениальный метод Бертильона!» За одну ночь Бертильон стал одним из великих представителей нации.

В 1885 году Камекасе ушел в отставку, и его место занял новый префект Граньон. Во всех тюрьмах Франции вводилась антропомет­рия, как Бертильон называл теперь свой метод. Граньон ненавидел Бертильона, но прекрасно понимал, что антропометрия означает ре­волюцию в полицейских делах, которую нельзя остановить. Поэтому он требовал введения системы Бертильона также в полицейских уч­реждениях провинций, заявлял о необходимости основать в Париже антропометрический  центр,  желательно  в  новом   здании.

Но планам Граньона мешала неповоротливость управленческой бюрократии. Он вынужден был удовлетвориться тем, что вместо нового здания освободили несколько жалких помещений на чердаке Дворца юстиции. Зимой здесь было еще холоднее, а летом еще жарче, чем в старом помещении. Крошились потолки, опадала со стен краска, прогнил пол. На ремонт не было средств, но первого февраля Бертильон, произведенный в директора полицейской служ­бы идентификации, въехал в  свою новую резиденцию.

В день открытия здесь собрались представители министерств, па­латы депутатов, сената, журналисты Парижа и провинции. Молча слу­шал Бертильон поздравительные речи. Сразу после последней речи, не поблагодарив никого и не попрощавшись, он исчез в своем ка­бинете — первом в его жизни собственном кабинете. На следующее утро парижские журналисты придумали новое слово, которое быстро вошло во французский, а также многие иностранные языки,— «бертильонаж». «Да здравствует бертильонаж,— писал Пьер Брюллер.— Да  здравствует Альфонс  Бертильон!».

Через несколько недель Бертильон потребовал в  свое  распоря­жение фотоателье. Он получил его. Фотографы попытались возму­титься, когда он  приказал им делать теперь два фотоснимка каж­дого заключенного — один в фас, другой в профиль и всегда с од­ного и того же расстояния, при одном положении головы и с одним и тем же освещением. Какое несправедливое требование для фото­графа!  Они считали себя  представителями искусства, а не техника­ми.  Но  Бертильон   заставил   их   повиноваться.    Он    сконструировал кресло,   на  котором   можно   было   поворачивать    заключенных   для обоих снимков так, чтобы ошибки были исключены. Сразу же к кар­точкам   измерений  прикрепляли   фотографии,  изготовленные  новым способом.   Хотя  его  картотека  уже  насчитывала   полмиллиона  кар­точек, Бертильон сам пополнял их «описанием преступника словами». Вместе с новыми фотографиями весь этот «устный портрет» дол­жен был создать точный портрет правонарушителя. Любая видимая примета головы имела теперь свое точное определение. Каждое из этих определений обозначалось буквой, и ряд таких букв составлял формулу, то есть совокупность характерных примет. Бертильон сра­зу  же  начал   по-своему   обучать   подчиненных.   Они   должны   были заучивать формулы тех или иных заключенных,  которых они лично не знали, и  затем отправляться в тюрьму Ла Сантэ на «парад аре­стантов», где и следовало определить, чья это формула. Благодаря учебе,   организованной   Бертильоном,    они    действительно   узнавали большую часть заключенных. Точно так же, как когда-то Густав Масе отклонил   бертильоновскую  антропометрию,  так   и  сейчас  в   Сюрте раздавались голоса критики. Устный портрет, мол, слишком сложная вещь,   чтобы   рядовой   полицейский   мог  им   воспользоваться.   Но   к этим голосам уже никто не прислушивался. Устный портрет незамед­лительно вводился во французской полиции. К началу 1889 года сла­ва Бертильона достигла своего апогея. Не хватало лишь какого-ни­будь  особого  случая,  чтобы   его   имя   навсегда вошло  в  историю Франции.

Юрген ТОРВАЛЬД

(Продолжение следует).

Перевод с немецкого Н. КОЛДАЕВОЙ.

«Человек и закон»